Простейший, вроде бы, способ выяснить цену чего-либо — лишиться этого

Простейший, вроде бы, способ выяснить цену чего-либо — лишиться этого. На математическом языке это называется «вычесть». Убрать и посмотреть, на что похожа разность. «Разность» на математическом же языке означает то, что осталось от первоначального числа после вычитания. А для простого уха в этом слове сквозит что-то более суконное, доступное для ощупывания: отличие, другость, грубая реальность остатка. Практически — днище, облупленное, неприглядное, светит тебе сквозь последний половник вишневого компота. Типа, «дождалась?».

С простыми вещами легко. Разбил машину, сгорела дача, закрыли проект. Ощутимо? Да. Терпимо? Более или менее. Насколько более или менее? Ну, думал, будет хуже. Или думал, ужасно будет без машины, а лишился — понял, как устал от нее. Гуляю, даже похудел. Или: кранты без машины, детей на кружки развезти не могу. Отъем простых вещей рождает простые чувства. Поэтому жизнь простых людей более проста.

Со сложным сложнее.

«Счастливо оставаться» во все времена звучало для меня как плохо прикрытое вежливостью издевательство. Будто ни у того, кто говорит, ни у того, к кому обращаются, нет ни грамма веры в то, что это может получиться (остаться счастливым). Мол, оставайся один (без меня), вкуси, почувствуй разницу. Попробуй-ка быть счастливым.

Чем дальше, тем менее очевидно для меня, что цена сложных жизненных феноменов выясняется при их вычитании. На короткой дистанции тест «вычитание» работает хорошо. Ушел возлюбленный, не пахет больше подушка, вацап пуст, некому заплатить за твой английский, ваш бигль не находит себе места, весь искрутился. Короче! Стало хуже. Или: ушла возлюбленная, немного неприкаянно на кухне, но зато можно не вынимать белье из стиральной машины до следующего утра, нет этого гнуснейшего чувства вины, отравлявшего все ваши последние разговоры, и можно, вообще-то, наконец позвать пожить Настю. Короче, стало лучше, вот честно. К тому же, Настя любит нашего бигля. Фу, бигль из другого сюжета.
А на длинной дистанции? Да уже невозможно узнать правду при помощи вычитания. Во-первых, людям свойственно привязываться, и это путает. Даже изжившие себя отношения порой сложно отпустить потому, что «как же, оно же было мое, а чье же оно будет теперь?». Невидимые нейронные связи отрастают в направлении соседа по кровати, нейроны пускают под одеялом свои позрачные стебельки, тянутся вдоль складок икейского полосатого белья, присасываются, привыкают. Отрывать их больно. Значит ли это, что разница с ним, уютно сопящим слева, и без него — столь велика? Или эти тоска и беспокойство — лишь естественная реакция растревоженных нервных лапок, которые пришлось отодрать, отклеить, отлепить, и они прекрасно утешатся через полгода-год, успокоится все, перемелется, будет как новое, только сменятся персонажи?

Все прорастет заново, чуть другой тембр голоса, на кухонной полке поселится хитрый чай, новую свекровь зовут иначе, исчез в прихожей велик, возник скейт или костыль или сложная брызгалка для тела, а может для обуви (да мало ли, кого вы там полюбили?). Короче, нейроны уже не болят. У них много новой работы. Чувства потери больше нет. А сама потеря была?

Во-вторых, человеку вообще свойственно приспосабливаться. Жизнь иногда до подлого длинна. Она длиннее любви и верности, длиннее горя, длиннее отчаяния. Горе, любовь и отчаяние — суть ваша способность формировать образы в мозгу, а тело вслед за этим мгновенно создает всякую тонкую химию, которая помогает вам продлевать эти переживания. Но мозг со временем устает. И постепенно прекращает формировать образы. Потеря не стала меньше, а горе съежилось. Любовь была, а почувствовать ее уже не получается во всей остроте. Вычитание случилось, а разность уже не глядит на вас так занозчиво или нищенски, как, бывало, глядели вы друг в друга с пустой кастрюлей вишневого компота. Разность обрастает подробностями. Она окрепла, она сопротивляется.
Означает ли все это, что разницы нет: не было или было? Означает ли, что все, чего бы ты ни лишился, измеримо при помощи глубины чувства потери?

Да и вообще, чем измерить потерю? По степени изрытости судьбы после нее? По глубине отрицания (подумаешь, Валя, восемь лет не срок!). По крутизне поворота сюжета потом? По густоте печали? А если ничего этого перечисленного (изменения судьбы, сюжетных поворотов, отрицания, печали) — если ничего этого нет, то как измерить потерю? Нет горечи, но и счастья с тех пор не было. Разве это измерить?