Благоговейный трепет перед тем, что ты жив
Психология Души
Следовательно, один из основных вопросов нашего времени — что случится, если мы удалим из жизни трудности и мучения, если мы упростим биологию, если устраним острые углы с помощью технологий на лекарств? Что случится, если мы обойдем потребность людей сталкиваться с их демонами, дискомфортом и слезами? Будет ли художественное творчество в результате такой жизни по силе эмоций эквивалентно тому, что было вдохновлено чувствительностью, замешательством и маятой художников прежних времен?
Самые популярные виды лечение сегодня, такие как медикаменты или когнитивно-поведенческая терапия (КПТ), часто краткосрочны и имеют смешанные результаты по эффективности. Есть мнение, что они помогают ослабить симптомы, такие как негативные мысли, плохой аппетит или фобии. Но они спорны, когда речь идет о сложных жизненных проблемах, таких как поиск смысла и цели или любовные трудности.
Другие современные средства включают терапию посттравматического стрессового расстройства на основе технологий виртуальной реальности, использование нейрологической обратной связи с помощью фМРТ-данных для ведения психотерапевтической практики и приложения для всего — от тревожности до депрессии и синдрома раздраженного кишечника.
Исследования этих методик до сих пор в процессе, но у меня есть ползущее предчувствие, что мы входим в дивный новый мир, где статистические и механические манипуляции подменяют собой личное исследование и риск.
Является ли виртуальная встреча с тревожностью — или с желанием, если на то пошло — тем же самым, что и реальная встреча? Приложение — это то же самое, что целитель-человек (оставим за скобками «раненого целителя»)? Является ли опыт взаимодействия с девайсом, дающего эмпатический ответ, таким же, как опыт реального человеческого сочувствия? Является ли воспроизведение отношений по учебникам и согласно данным статистики таким же процессом, как реально развивающиеся личные отношения со всеми их беспокойствами и уязвимостями, их вызовами и сюрпризами? Я сомневаюсь. Кроме того, все возрастающее количество исследований поддерживают идею ценности подлинных терапевтических отношений между двумя личностями.
Да, конечно, краткосрочные «механизированные» отношения тоже ценны. Они могут дотянуться до мест, где нет профессиональных специалистов; помочь людям с инвалидностью, которые не могут передвигаться; или достучаться до молодых людей, приученных к карманным девайсам.Но не станут ли эти средства концом всему, что наше общество превозносило до сих пор?
Мне кажется, мы опрометчиво движемся в сторону трясины социальной инженерии, которой боялись так много гуманистических психотерапевтов. Это подход, в котором акцент ставится на девайс, технику или алгоритм — а не на врожденные способности пациента к возрождению.
Эта модель подчеркивает стандарты нормальности, регуляции и спокойствия, которые навязываются извне без учета внутренних способных на диалог энергий личности. Наконец, эта модель может украсть наши достоинства — не только наши мучения — лишив нас многогранности.
Вот список тех переживаний, от которых бы меня «пощадили», если бы я был залечен и и подключен к девайсам еще ребенком:
— испытание одиночеством;
— тоска сильной скорби;
— инерция сильного отчаяния;
— ужас уязвимости;
— утомленность неуверенностью;
— горечь гнева;
— паника растерянности.
-творческая сила одиночества;
-чуткость к проявлению скорби;
-подъём сил, вызванный отчаянием;
-неповиновение, вызванное страхом;
-смирение, порожденное уязвимостью;
-возможности, открывающиеся неуверенностью;
-сила, вызванная гневом;
-любопытство, вызванное замешательством;
-исследование себя, глубины психотерапии и исследования, —
Это самое большое и даже будто бы непреодолимое препятствие для ИИ — парадоксальность жизни. Как и в случае с историей моих детских мучений, это не переживание одного образа, мысли или эмоции, но переживание сложно переплетенных образов, мыслей и эмоций, которые одновременно взаимопроникают и сталкиваются между собой.
Подобные парадоксы включают в себя: щепотку страха в любви; намек на грусть в минуту ликования; привкус зависти в самой восхищенной дружбе. Существует множество комбинаций тончайших нюансов, которые придают жизни вкус, пафос и яркость — её трепет.
Давайте посмотрим, как каждая из этих так называемых «негативных» эмоций отдаются эхом в разных диапазонах сознания.
«И поэтому так важно быть одиноким и внимательным, когда ты печален; потому что-то, казалось бы, недвижное и остановившееся мгновение, когда в нас вступает будущее, много ближе к жизни, чем тот случайный и шумный час, когда оно — как бы независимо от нас — обретает жизнь. Чем тише, терпеливее и откровеннее мы в часы нашей печали, тем неуклоннее и глубже входит в нас новое, тем прочнее мы его завоевываем, тем более становится оно нашей судьбой, и мы в какой-нибудь отдаленный день, когда оно “совершится” (т. е. от нас перейдет к другим людям), будем чувствовать себя родственнее и ближе ему», — пишет Рильке.
Страх ослабляет и ограничивает нас, но он также подчеркивает то, что более нас самих. Конечно, страх может унижать, но исследователи предполагают, что он также может отрезвлять нас пониманием того, что нам под силу, а что нет. Страх служит фоном для храбрости. И без страха храбрость ничего бы не значила и, наверное, не смогла бы повлиять на курс нашей жизни.
Стремились ли бы мы вообще проявить смелость, если бы не знали страха? Искали бы мы новое — свежие мысли, чувства или начинания — не сталкиваясь с некоторыми опасениями? Эти вопросы редко задают энтузиасты так называемых «технологий трансгуманизма».
Гнев делает опасным, пробуждает вспыльчивость и тягу к власти. Это огненный взрыв и захватничество, которое угрожает другим. Но исследования также показывают, что ярость — это способ постоять за себя в праведном негодовании; она дает импульс храбрости и восстанавливает дух. Из гнева восставали дерзкие революции, в результате которых у нас появились личные свободы. Без гнева нежность может быть слабой, а пронзительность доброты — незамеченной.
Желать иметь качество другого — семена зависти; быть одержимым и фантазировать об обладании этими качества — её ростки. Зависть вызывает отчаянное желание быть чем-то другим, что мы есть, и это сводящая с ума пытка.
Но мой опыт как терапевта — и как клиента психотерапии тоже — показал мне, что зависть также может быть стремлением, планом на будущее и потенциально меняющим жизнь порывом. Мы видим проблески собственных желаний в тех, кому завидуем, и тем самым получаем возможность вскормить в себе новые стремления.
Зависть противоположна удовлетворению и придает ему целительную глубину.
Чувство вины указывает на те слова и поступки, о которых мы сожалеем. Это маленький молоточек в глубине нашего сознания, который простукивает все формы нашего самодовольства. Вина приглушает нашу удовлетворенность собой и подчеркивает наше уважение к другому. В то же время, как показали исследования психопатии, вина — и ее социальная часть, стыд — заставляет нас нехотя становится лучше, осведомляет нас о возможности поступать правильнее и сподвигает нас залечивать нанесенные другим раны. Трудно вдохновиться на изменения, если мы не можем столкнуться с чувством вины.
Ключевая задача моей терапии, а также в целом глубокой экзистенциальной терапии, — поддержка сосуществования эмоциональных и интеллектуальных противоречий.
Я любил и ненавидел в одно и то же время. Я был в ужасе, столкнувшись со смертью, и то же время меня пленяла в ней загадка — загадка жизни. Я трясся от фильмов ужасов — но они открывали мне альтернативный взгляд на мир, новые возможности и мое собственное воображение.
Подчеркивая присутствие противоречий, экзистенциальные психотерапевты стараются «удержать» это состояние, которое естественным образом возникает в их отношениях с клиентом — так же, как в самих клиентах. В этом смысле экзистенциальная психотерапия становится полем для смирения и удивления, авантюризма и трепета перед жизнью — всё это признаки того, что мы называем «всеобъемлющей трансформацией».
Как клиент психотерапии, я прошел путь от унизительного ужаса к постепенной заинтересованности и удивлением моими жизненными обстоятельствами. Например, у меня произошел сдвиг от парализованности непредсказуемостью судьбы ко все возрастающему доверию, любопытству и восхищению перед предстоящими мне открытиями. Благодаря неизменному присутствию рядом со мной, мои терапевты поддерживали во мне ощущение безопасности, чтобы я мог встретиться лицом к лицу со своей внутренней битвой.
Они «держали для меня зеркало», чтобы в нем я увидел одновременно то, как живу сейчас — и то, как я могу жить, чтобы я смог постепенно вышагнуть из моего хотя и знакомого, но ограниченного мира.
Меня болтало туда-сюда между ужасом и любопытством и обратно; от робкого опасения и растущей заинтересованности к ужасанию; от социальной отчужденности до принятия рисков — как в отношениях с моими терапевтами, так и в целом с миром. В результате после нескольких лет терапии я был способен переживать больший спектр мыслей, эмоций и ощущений. Как и многие люди, с которыми я работал, я был освобожден не только для достижения целей, но также и для большего присутствия в своей жизни — и для жизни в целом. Я меньше идентифицировался со старыми искореженными частями своей жизни, и больше — с новыми развивающимися частями. С теми, что для меня были по-настоящему
